Дома, не успев ни отдышаться, ни перекрестить лба, старуха перво-наперво взгромоздилась на лавку, сняла с гвоздя дробовик. Жидкие седые косички, выбиваясь из-под платка, липли к лицу, лезли в рот. Держа дробовик, как ухват, поволокла к деду.
- Агафон… Агафоша?! Бормочет тетерев-то, окаянный, - едва не плача от радости, запричитала она в поросшее седым волосом ухо. – На Манефинских вырубках бормочет. Слышь-ко? Да пробудись ты, протри глаза-то скорее! Глянь… косачина рядом бормочет. Манефа-то где кривая сгибла, смекаешь? Версты две ходу.
Пока спросонья дед Агафон соображал, что к чему, старуха кинулась в чулан, приволокла в избу патронташ. Патронташ оказался пустой. Старуха шмякнула его под лавку, принялась шарить по полицам. Там, в пыли, хорошенько повозив по углам рукой, нащупала три латунных патрона, позеленевших от старости.
Дед Агафон оживился и с помощью старухи сел. Один патрон он забраковал сразу: то ли воск подтаял, то ли еще что, но пуля из него выкатилась. «Да и на кой она ляд, пуля-то…» Два других дед долго с сомнением изучал, бормотал чего-то, скреб зеленые капсюли ногтем. Старуха в нетерпении все совала деду под нос ружье:
- Лешего тебе в их, в патронах-то? Ты сюды вот, сюды глянь. Где тут чего? – Наконец не выдержала. – Дурень ты старый, ведь улетит, улетит окаянный! Давно уж бормочет.
Агафон даже головы не повернул. Он долго обмозговывал что-то, прикидывал про себя и уж потом, когда старой и вовсе стало невмоготу ждать, шевельнул седой бровью, глянул в ее сторону.
- Блиновские Починки помнишь? Где лога-то крестом легли? Ну да, Ванька там, Демин, покос держал. Верст пять, больше не будет. А теперь мотай на ус… Еще при Ваньке там ток был. Глухариков, почитай, десятка два. Выбить их Ванька не выбил, потому как мужик с мозгой. Самку ни одну не трогал, заглавного токовика тоже не шевелил. Стало быть, ток сохранился. Их теперя там штук с полста наплодилось. Так-то вот. А ближе, считай, ничего и не сыщешь. Блиновские Починки – самое подходящее место.
Мало-помалу Анафон распалился вновь, а распалившись, изобразил опять в лицах глухариную охоту, растолковал каждый шаг и едва ли не заставил старую скакать по горнице с ружьем, скрадывая воображаемого глухаря. А за того косачика, что бормотал с Манефинских вырубок, Агафон выбранил бабку с головы до пят: ты, дескать, такая-сякая, седьмой десяток в лесу живешь и никак в толк взять не можешь, что косач с дерева, да еще зимой, на белом, за пять верст все насквозь видит. Он, дескать, тебя заметил, когда ты еще от Анны Ворониной за ружьем бежала… Глупая, тьфу!
На том и порешили.
На следующее утро, затемно, старуха, засветив лучину, стала собираться на Блиновские Починки. Оба патрона, аккуратно завернутые в тряпицу, положила в один карман, а в другой – две вареные картофелины и кусок хлеба с солью.