Кашель унялся сам собой. Дед Агафон лежал тихий, просветленный,
виновато глядя на старуху. Дескать, видишь, старая, духу не хватило, не вывел.
Через полчаса, отлежавшись, он потребовал снять со стены старый
дробовик, перехваченный в двух местах медной проволокой, и подать ему. Перечить старая не посмела. Еще через полчаса дед Агафон начал подыматься с постели.
- А ну, старая… сбирай котомку.
- Да ты что? Ум-то где у тебя, козел дохлый?! – заголосила было старуха.
- Цыц! Кому говорено! – просипел дед и сердито шагнул к бабе. Но изба качнулась вдруг, поплыла из-под ног, и дед Агафон со стоном, тяжко повалился на пол, подминая сунувшуюся было к нему старушонку…
Оказался Агафон Зяблых на редкость тяжел, словно вытаявшая из-под
снега осиновая колодина. Пришлось старой бежать за соседками, но и втроем насилу взгромоздили его, едва живого, на кровать.
К ночи сильно подморозило. Проводив соседок, старуха постояла, тоскливо глядя на конопатое в звездах небо, набрала из поленницы беремя дров и унесла в избу.
Печь запылала жарко и весело. Красноватые отблески разбежались по стенам и потолку, заплясали на лоскутном одеяле, высвечивая то дедов нос с отвислой щекой и голым черепом, то изуродованную венами, плетью повисшую руку. Старуха подоткнула Агафону подушки повыше, чтоб не задыхался, не хрипел, и присела на кровать подле. Пригорюнилась: «Господи, господи, помрет дед – и вовсе одна останусь».
И где там теперь младшенький, Ванятка? Может, не прибранный лежит вовсе. Эдакие метели до самого рождества держались, поди-ка сыщи.
Наутро она обегала все до единой избы, спрашивала мясного. Предлагали кто крупы, кто мучицы, кто масла подсолнечного к картошке, а Анна Воронина, добрая душа, сунула ей тайком от дитенков полдесятка окаменевших с мороза яиц. Постояла старая, постояла, глянула на желтые от недоедания, прозрачные мордочки - и трясущимися руками, торопясь, выложила на стол и яйца, и крупу, и масло подсолнечное. И, не слушая хозяйку, вышла вон.
Домой добиралась кой-как, едва переступала ногами. Раза два крепко спотыкнулась на ровном месте, набила о наст шишку, да так, что в голове загудело. И осталась сидеть, тупо глядя в схваченный морозом сугроб.
Рассвет быстро набирал силу. Уже алел восток над речкой, топились печи, гремела какая-то баба ведром по обмерзшему срубу, и откуда-то издалека-далека вдоль крутых берегов, чуть слышное, неслось тетеревиное бормотанье. Небо с той стороны было веселое, розовое, а запад по-прежнему был пугающе черным.
Заслышав бормотанье, старуха насторожилась, откинула со лба шаль. Вишь ты, и впрямь тетерев! Она резво поднялась на ноги и засеменила к обрыву. Здесь, над речкой, бормотанье раздавалось еще слышнее. Оно то усиливалось до булькающих, хмельных переливов, то снова глохло где-то далеко, в поросших ольшаником, сизых делянках…