Пока старая возилась с лыжами, а потом выбиралась из оврага, путаясь в кустах, да пока отыскивала дорогу, по которой добиралась сюда утром, закат превратился в узенькую желтую полоску, едва сквозившую меж стволов. Подгоняемая темнотой, страхом, пробежала она в гору не меньше версты и, притомившись, наконец, встала, с трудом переводя дыхание и озираясь. Постояла, поправила выбившийся из-под шали мокрый платок и уже медленнее тронулась дальше. Здесь было совсем темно, и только черный лес по обеим сторонам да белая расплывчатая дорожка кой-как еще угадывались глазом. Так и шла, пугаясь то куста на дороге, то поворота, за которым непременно что-то таилось и должно случиться.
И вдруг, словно в подтверждение тоскливым мыслям, из-за спины в полуверсте, а может и дальше, прорезался истошный собачий вой, и звук, словно бы истончаясь до комариного писка, иглой вошел в череп. Старуху так с головы и до пят продрало морозом…
Встала, как вкопанная. И не сразу поворотилась. А когда поворотилась, все было тихо. Глянула вверх: на темном небе черные вершины раскачиваются, кивают. Выдохнула из груди спертый воздух… Хрип, вой. Да что же это, в горле, что ли, воет? Еще раз вздохнула-выдохнула… Воет. Откашлялась хорошенько и успокоилась. Почудилось, не иначе. Да и откуда бы тут собаке быть? Вой-то собачий? Да вовсе не собачий, а волчий вой… Волчий? Неуж волки?.. Да ведь почудилось же, в горле выло. Глаза у страха…
И уж одно к одному, вспомнилось старой, как в прошлый год последнего кобелька на деревне, лохматого, дурашливого Шарика, среди бела дня вытащили у них из подворотни волки. Сама же потом, обливаясь слезами, рассказывала бабам:
…Глянула я в окошко, а оне уж тащат. Один в голову вцепился, другой в зад, рвут друг у дружки, только лапы у Шарика моего болтаются. Старика кричу, прямо сердце заходится. А он, босый, с поленом на снег выскочил, сам Шарика-то щенком у Фаддея брал… Да куда там, разодрали. Только кишочки собачьи по снегу разматываются.
Вспомнила старая и опять перекрестилась: «Господи, господи, только бы на угор взойти, а там… Там уж и дома». Успокаивая себя, уговаривая, она шла все быстрей и быстрей, порой едва не бежала, и хотя, действительно, дышала хрипло, со свистами, воем, а все не могла отделаться от тошнотворного страха: а вдруг?
Вскоре из леса и в самом деле показался угор, большая белая поляна с одинокой березой в центре, от которой хотя и отлого, но дорога шла уже вниз до самой Таволжанки. Поравнявшись с березой, старая было остановилась поправить одежду, вздохнуть… и вдруг опять, но явственнее и ярче, ближе, и почему-то справа от дороги, а не сзади, точь-в-точь так же прорезался вой. И опять мороз продрал старую с головы до пят. Но уже не остановилась осмотреться, прислушаться, а что было сил, часто-часто подпираясь батожком, засеменила с поляны прочь по узкой, едва заметной просеке в черную громаду леса. И все равно не была еще уверена вполне – вой или не вой? Ну, а если вой, то почему справа, а не сзади, не с дороги? И почему так близко?