Дамасий трясущимися руками закрыл лицо. Ужасное зрелище было невыносимо для отца и исторгло из груди тяжкий стон. Вероятно, Дамасий не устоял бы на ослабевших разом ногах, когда бы раб не подхватил вовремя своего господина.
Тисамен, сын Теллиса из Спарты, поднял глаза, желая увидеть, прочесть на возбужденных зрелищем лицах свою победу. И в этот момент Асамон кошкой метнулся с земли к нему на грудь. Ногами обхватил поперек пояса, и шея спартанца, словно в сработавший волчий капкан, угодила в мертвый захват между предплечьями. Некоторое время еще, шатаясь, спартанец держался на ногах, яростно срывая ногтями кожу на спине и боках своего врага, оставляя кровавые следы, хватался за волосы. Но захрипел вдруг и рухнул, как подрубленный, вместе с седоком, изгибаясь и взрывая слабеющими, судорожными ногами фонтаны песка. Педотриб с грозным криком бросился к сцепившемуся клубку, но только с помощью стражников с величайшим трудом ему удалось отодрать Асамона от поверженного, полузадушенного тела.
Дамасий сидел на скамье, оглушенный, уронив голову на грудь. Он не видел вокруг себя ничего и не соображал, поэтому его помраченный рассудок не тотчас поверил, когда спустя время глашатай громогласно возвестил:
- Асамон, сын Дамасия! Из Афин! Победил всех в панкратии!
… Для состязания мальчиков в единоборствах Совет Олимпии назначил местом проведения одну из малых палестр неподалеку от южной стены большого олимпийского гимнасия. Зрительские места опоясывали скамму по периметру и отделялись от неё невысокой каменной балюстрадой. Изящный портик шириной около десяти локтей окружал внутренний двор, отделяя его от служебных помещений и мест отдыха. По обе стороны у главных выходов курились алтари, распространяя запах фимиама.
Юные атлеты в сопровождении суровых педотрибов и музыкантов в ярких одеждах, окруженные строем чернокожих огромных рабов, медленно вступили на раскаленный, зноем выбеленный песок. Грохот медных тимпанов и пение флейт мешались с рукоплесканиями и приветственными возгласами из публики. Совершив круг почета, они развернулись и встали в центре.
Асамон, едва ступив на скамму, почувствовал вдруг среди многочисленных зрителей присутствие Хрисы. Даже не поворачивая головы, он мог указать безошибочно её место на западной стене, в углу. Оттуда, ему казалось, исходит на него мягкое, теплое свечение подобно тому, как всё живое в подлунной, даже не обладая зрением, ощущает перемещение солнца по небесному куполу, благодаря живительному воздействию его лучей. Но он не взглянул в сторону Хрисы ни разу, понимая, что договор, заключенный Мегаклом у него за спиной, лишил его права даже на случайный взгляд, который теперь мог выглядеть как унизительная и незаслуженная подачка. В её глазах тоже. Хитромудрый Мегакл сжег все мосты, безжалостно, как истый наемник. Теперь в случае поражения Асамон становился навсегда заложником собственного слова. Но стоит ему это слово нарушить, он уподобится той самой побитой собаке, которая, «виновато виляя хвостом и ползая на брюхе, вымаливает свой жалкий кусок».