Дед Агафон застонал, завозился на постели и сел. Старуха опрометью кинулась к нему.
- Господи, спаси-помилуй! Стряслось чего, отец родимый? Или болит где? А? Грелочку надо ли, излажу… Сейчас я, мигом…
Агафон замотал плешивой головой, тоскливо вздохнул.
- Супчику бы мясного, - тяжело ворочая языком, захрипел он, - тарелочку. А там и помереть…
Поначалу старуха оторопела, потому как уже третью неделю старик, кроме воды, в рот ничего не брал – «душа не принимает». А потом обрадовалась: «Дай-то бог, супчику похлебает, глядишь, оживет». Она засуетилась, захлопотала, навострилась было бежать к соседкам… Да так и села на лавку. Вот тебе на, совсем сдурела старая. Куда бежать, ежели последнего петуха на деревне еще осенью прошлого года срубили? На картошке вся деревня, считай, полгода сидит. И варят, и парят, и пекут… Да мало ли? А все одно мяса из картошки не слепишь.
- Какое теперь мясо, касатик ты мой, - вздохнула старуха, стягивая с головы шаль. – Кошки и те перевелись.
Но дед Агафон уже не обращал на старуху внимания. Он сидел на кровати оживленный, глаза блестели, и несколько раз даже принимался чего-то рассказывать. Говорить начинал тихо, ласковым голосом, широко поводя руками и подмигивая.
- По весне это как талым-то потянет, да почка на вербе набухать зачнет, - вкрадчиво повествовал Агафон, - так оне и заиграют, и заиграют… Хвосты раскинут, фу-ты ну-ты! И фырчат… Налево-направо, налево-направо, и эдак повертываются важнецки, и топорщатся, топорщатся на снегу друг против дружки, даром что без лампасов. А потом грудь в грудь прыгают, ажно косточки трещат-пощелкивают. Бородой трясет кажный, стращает…
Перепуганная старуха не тотчас сообразила, что Агафон не вовсе рехнулся, а рассказывает кому-то, и довольно складно, про глухариные свадьбы. Видно, недаром с утра выползал старый из избы. Она тихонько всплакнула, перекрестилась и старательно взялась слушать. А Агафон уже говорил строго, словно бы кого поучая:
- И где оне кормятся, засветло норови попасть. Да не вверх, не на вершины смотри-то, а под ноги. Они наброды днем делают, следы всякие оставляют, ровно кто пятерней по снегу начеркал. Это самое он и есть, глухарь натоптал, крылом намазал. А уж коль нашел, Миколка, токовище, далеко не отходи. Жди зорьку…
«Вона ты с кем говоришь-то, касатик!» – охнула про себя старуха.
Дойдя до зорьки, Агафон распалился пуще прежнего. Он то озирался,
сидя на постели, и чего-то выслушивал, приставляя ладонь к уху, то пытался изобразить вдруг три прыжка и замирал до нового колена в глухариной песне, зло шипел на старуху, когда та, наскучив ждать, начинала ерзать, скрипеть на лавке. Потом Агафон вдруг с досадой хлопал себя по ляжкам, и лицо его вытягивалось, будто он провожал птицу глазами… «Ии-эх, улетел чертяка, так-распротак!» И все начиналось заново. В конце концов, старик решил воспроизвести и самоё песню. Он долго прикладывался, как начать, потом вдруг надул щеки и смешно отклячил нижнюю губу… Тихий звериный шип, затяжной, похожий скорее на шорох листвы, пополз было по горенке. И оборвался. С налитыми кровью глазами, давясь воздухом, дед Агафон повалился на подушки и долго судорожно дергался, надсадно хрипя и откашливаясь. Перепуганная вконец Агафониха не знала, что и делать.