— На-ко. Повесь на шею.
Ходырев знал, что старик с богом шуток не терпит. Замялся.
— Зачем это?
— Бери, бери. Завтра спасибо скажешь.
Андрей хмыкнул и повесил крест на шею, лишь бы отвязаться. Снова задал вопрос, ради которого завернул к старику.
— Давно там не был?
— Дней десять как...
— Ну?
— Дак я о чем толкую тебе битый час? Как оттудова приехал, сразу к Ванькиной вдовице пошел. Будку взял у ней.
— Ну, дед! Ты темнила... еще тот, — Андрей рубанул рукой воздух и повернул прочь, жалея о потерянном напрасно времени.
— Во-во, побегай. Послушай, как петухи по ночам орут. После приходи, поговорим!
— С кем это ты, Афанасий? — услышал дед за спиной женин голос.
— Андрюха прибегал, Ходыренок. На Волковку снарядился.
Старуха сзади заохала.
— Ты сказал ему, нет? Афанасий? Про Волковку-то?
— Дураку скажешь, — хмыкнул Устинов. — Зубы-то скалить с такими же. Пусть сам понюхает вначале.
Он грузно опустился на лавку.
— Ну, чего вытаращилась? Ставь самовар, така-сяка...
...Андрей Ходырев был сухой, жилистый мужик лет тридцати пяти с глубоко запавшими глазами и постоянной щетиной на лице, которая вылезала сразу же после бритвы. Он сидел на скамье подле железнодорожной избушки с путевой связью. Ждал пассажирский. В самой избушке с закопченными стеклами сидела сердитая баба неопределенного возраста в сером ватнике, в сером грязном платке и время от времени что-то хрипло выкрикивала в телефонную трубку. Эта сердитая баба сидела тут всегда, сколько Андрей себя помнил.
Со стороны города показался пассажирский — два зеленых обшарпанных вагончика с побитыми стеклами и дверями. В кабине дизеля Ходырев издалека разглядел знакомого машиниста и на ходу забросил в кабину рюкзак, вскочил на подножку. На разъезд медленно втягивался встречный состав с лесом.
— Далеко рубят?
— На тридцать третьем. Недорубы подбирают.
— Остатки?
— Но.
Лес шел плохонький, тонкомер, большей частью осина и березняк. Из-за многократного переруба лесоучастки, разбросанные вдоль узкоколейки, некогда многолюдные, начали хиреть, а некоторые были давно заброшены и зарастали бурьяном. Печать запустения коснулась железной дороги тоже — плясали костыли в подгнивающих шпалах, шпалы меняли редко, наспех и без всякой пропитки. Давно заросли кустами противопожарные просеки, а на полосе отчуждения поднялся лиственный подрост, и зеленые ветки то и дело хлестали по кабине бегущего локомотивчика, скребли по вагонным стеклам.