У Григория с Милкой своих детишек не было. Бог не дал. Вот она чужих и привечала, вроде меня. То конфету, то пряник сунет, обнимет тебя. Или на чай к себе зазовет тайком от матери. Сама сядет напротив, смотрит, как ты чай дуешь, и слезы у нее по щекам катятся.
- Тетя Мила, - спрашиваю, - ты почему ревешь? Тебе чаю жалко?
Она смеется сквозь слезы.
- Мне не чаю, деточка, мне себя жалко.
Я когда постарше стала, тоже за ней неладное начала примечать. Мать-то права оказалась. Вот как сейчас помню. Стадо, коровы, возвращаются с пастбища вечером, хозяева встречать их выходят. Каждый свою. Мы с матерью тоже за ворота вышли, нашу Маньку выглядываем из-под руки. Хорошая у нас корова была, спокойная. А уж молока надаивала, не знали, куда девать.
У меня кусок хлеба в руке. Коровье лакомство. Видим, идет наша Манька. Вымя тяжелое, едва не по земле волочится. И вдруг шагов двадцать до ворот не дошла, встала нарастопырку, рога в землю, хвост в небо… сроду так коровы хвост не держат. И стоит. Ни туда ни сюда. Мы с матерью:
- Манька! Манька! Манюша, Манечка! – как только не называли. Стоит, и всё. Глаза кровью налились.
Ладно. Мать хлебушек у меня забрала и к корове идет. Кусок ей тянет. Маня! Маня! А корова вдруг как взбрыкнет, да как задом подкинет и – ходу от нас, да в лес, да оврагами, да в самый чащобник забилась и стоит. Будто не хозяева – волки её повстречали.
Мать корову к ночи только отыскала. По мыку. Привела на веревочке. Вымя в кровь об сучья изодрано.
Дак чё ты думаешь? Когда корова-то рогами в землю стояла перед воротами, Милка, ведьма, в окне хохотала, заливалася. Её работа. Мать потом то же самое сказала. Изведёт, говорит, она у нас корову.
Пока леспромхоз работал, в поселке фельдшерский пункт был. Потом пункта не стало, и кому в райцентр ехать неохота, те к Милке Белоглазовой со своими болячками ходили. Она людей травами да наговорами пользовала, нашептать умела, брюхо вправить… много чего. Но бабы к ней почему-то опасались ходить. В основном мужиков пользовала. Но от этих-то клиентов у неё отбоя не было. Иной раз по три, по четыре приходят, пока Гришки дома нет. Да и дома когда, тоже без разницы. Напоят мужика до беспамятства и айда бабу у него кувыркать. Тут же в постели, на Гришке, считай.
Но, правду сказать, она не всякому подставляла, а кто понравится ей. Но уж если мужик понравился, она такое с ним вытворяет, такую, видать, «камасутру», что он после Милки долго потом на свою бабу глядеть не может. Это уж верный признак, что мужик у Милки в постели побывал… бабы сообразили.
Ну, дак она и не скрывала. Иной раз сама подшутит. У меня Сашка, брат старший, второй год был женатый всего-то, а тоже у Милки оказался. Наутро домой приходит, довольный, и свою жену возьми да ляпни… Милкой назвал. Раз назвал, второй… третий. Жена в визг, в слезы, да по мордасам Сашку, по мордасам его. Рожа ты, дескать, бесстыжая! А у того в башке будто заколодило: Милка да Милка… напрочь забыл, как родную бабу зовут.